Негосударственный Нерусский Музей представляет выставку «Вторая жизнь Ужве». Активный участник петербургского художественного процесса, отметившийся во множестве сфер и медиумов – графике, живописи, стрит-арте, везде острый, экспериментирующий, дискретный, Константин Ужве как будто проживал несколько трудоносовметимых творческих биографий. Равноуспешно вторгающийся на множество территорий, Константин был похож на блуждающие по степи кочевые племена, которым одинаково радостно наступать на юг, север или запад, поскольку везде есть что захватывать и все места в равной степени транзитны.
Но так бывает и у номадов, и у художников: внезапно свободное кочевье вязнет в какой-то гетеротопии, не-такой-территории, которую сложно в полной мере назвать «своей», но с которой актуализируются тайные, забытые, ждавшие своего часа связи. Представляется, что такая история произошла недавно и с Константином. Оказавшись, волею судеб, в заброшенном пионерском лагере, он услышал какой-то тревожный формо-семантический гул из-под земли, как будто лопата стукнула в крышку сундука. Или гроба.
Казалось бы, предыдущие поколения российского контемпорари, выкапывали и обсасывали покойный советский проект как петушка на палочке. Да так жадно, что и палочки не осталось. Что тут ловить? И приватные, и публичные, и дисциплинарные советские пространства, так же, как и (не)счастливое советское детство послужили доступным топливом для десятков типовых художественных карьер. Да и нынешная эпидемия проектов про память продолжает пережевывать тот же субстрат. И вот опять?

Но, кажется, и мотивация и обстоятельства несколько другие. Во-первых, художник работает в ситуации, где бессвязные обрывки советской риторики, символики и мифологии совершили мощнейший рефлюкс из области архивов, уроков истории, ностальгии, приватного и общественного ресентимента и активно оплодотворяют современность, производя удивительных, но бойких химер. Во-вторых, фрагменты советской истории образовали эдакие временные кольца, где один год или свершение обсессивно повторяются. Гагарин раз за разом говорит: «Поехали», колонны бесконечно чеканят шаг перед мавзолеем, олимпийский мишка на репите улетает в небо… Но при каждой итерации происходит накопление ошибки, медленный переход в качественно иное состояние. Вот, похоже, на такую петлю и набрел Ужве, только не в медийно-социальном, а в географически-захолустном пространстве. Там вечный 1980 год. Найденные и перевезенные в мастерскую артефакты, маркерованные олимпийской символикой, начали слипаться в разные странные объекты, эмблемы, сущности, индексы, призывы. Сохраняя энергию и акторность, потеряв логическую связь и место в тотальном совестком проекте, плакаты, рапорты, детское творчество, агитационные материалы, знамена, красный плюш, счеты и др. вступили в парадоксальные, абсурдные, но материально и образно достоверные союзы. Они настойчиво, но неразборчиво адресуются к зрителю, возможно заманивая его в пугающее зыбкое новое «прекрасное далеко», больше похожее на Сайлент Хилл. Этот медленный, непредсказуемый и неконтролируемый процесс, фиксирует художник. Советское переставшее быть частью истории страны, собственной или семейной, превращается в накрытый саркофагом реактор, в котором продолжается скрытая от глаз опасная работа. Мониторить ее тоже дело рискованное. Но необходимое. И, похоже, бывший номад осел рядом с великой гробницей и стал новым смотрителем.