Жанр книги художника с картинками горячо любим многими, включая автора этих строк. Виталий Пушницкий, осененный последние годы литературным бесстрашием, нашел свой способ, как работать с этой формой. Он создает плотный тавтологический нарратив и визуальный ряд, в которых четкость месседжа и предмета тают в слоях темных сюжетных вариаций и красочных лессировок. Получающаяся в итоге полифоническо-обсессивная структура оказывается интонационно разнообразной, ритмизированной, но почти недешефруемой. Как если бы Марк Аврелий, Незнайка и Елена Блиновская, забыв представиться и перебивая друг друга, пытались пересказать участковому пьесу Беккета.

В новой книге, Пушницкий, судя по названию и разбросанным в тексте и рисунках уликам, продолжает работать с образами уединенного существования творца-художника, острова, хижины отшельника, который, иногда, метафорически превращается в оживший одинокий мольберт. Кажется, что голова этого пустынника, не сумевшего остановить внутренний монолог, стала ареной для драматичного двадцати семи страничного акта назидания-подавления, развернувшегося между внутренней бабушкой, с менторскими интонациями и демиургическими амбициями и внутренним ребенком, впрочем вполне лукавым, льстивым и изворотливым. Эти двое, поочередно превращаясь в дуэт Бога-Человека, Робинзона-Пятницы, Критика-Художника, Опухоли-Больного, Учителя-Ученика, Душнилы-Недотёпы раз за разом воспроизводят один и тот же патерналистский сюжет, одно и тоже утверждение властной иерархии. Выбранный в качестве фона буколический остров, только оттеняет клаустрофобическую внутреннюю драму, поставленную на бесконечный репит.

Собственно, и сам Дэфо показал своим «Робинзоном», что от себя не убежишь: жертва кораблекрушения, оказавшись на необитаемом острове, немедленно начинает строить Англию с населением в один человек и при первой возможности колонизирует местное население. Пятнице ничего не остается, кроме как подчиниться и покорно принять плоды просвещения от белого человека с ружьем. Но, кажется, Пятница Пушницкого не такой До самого конца книги он продолжает незаметно отстаивать свою субъектность, прячась в складках и кавернах патриархального дискурса. Уж не об этом ли опыте неслиянного сосуществования с агрессивной архаичной иерархией авторитетов решил рассказать в новом издании художник?