Негосударственный Нерусский Музей, погрузившийся на пару месяцев в меланхолическую задумчивость, летнюю негу и томное блаженство, возвращается в состояние экстатической выставочной лихорадки. Первая в череде предстоящих событий — экспозиция новых работ Тани Рауш.

Живопись Рауш, не претерпевшая, казалось бы, радикальных пластических и сюжетных изменений за последние два года, оказалась пугающе созвучной наступившей эпохе отечественной истории и работает в новом контексте совершенно иначе. Ее бледные, опустошенные несовершеннолетние персонажи наконец обрели точку, в которой сфокусировались их напряженные взгляды. Картина Тани Рауш — конструкция сложная, с большими люфтами, шаткая и расшатывающая: из блеклого, балансирующего на грани абстракции напластования мазков а ля Люк Тойманс, из растворяющегося в переливах сепии, умбры и белил пространства на зрителя с почти непристойно романтическим психологизмом и фигуративностью взирают дети.

Рождающийся в ответ эмоциональный отклик повисает в напряженной нерешительности — шаткие ребячьи фигурки источают едва ощутимый аромат призрачности и макабра. Как будто фотографический медиум, который у Рауш выступает посредником между натурой и живописью, сохраняет воспоминания о традиции викторианских post mortem снимков, когда покойных сажали, наряжали и гримировали как живых. С другой стороны, больше никаких указаний на загробную природу персонажей художник не дает, ощущение жути не педалирует. Какая-нибудь яркая цветная деталь или колористически красиво решенный кусок готовы вернуть зрителя к переживанию самой материи живописи, с ее вкусностями и оптическими утехами, но остальная ткань картины, как будто покрытая пеплом или цементной пылью, пресекает визуальное сибаритство.

В спокойные и сытые, как выясняется при ретроспективном взгляде, годы, зрительская оптика, направленная на лица детей Тани Рауш, не могла настроиться на резкость: то ли семейный выцветший архив, то ли хрупкий мечтательный мир ребенка, то ли сладковатый тлен. Новые времена завели под хрупкую конструкцию железобетонный фундамент (от чего ее расшатывающий эффект только возрос) и прояснили, как кажется, намерения автора: показать сбои в работе памяти, пережившей катастрофу. Написанные дети предельно конкретны: одежда, игрушки, то, чем они заняты не вызывает никаких разночтений, но где они, как они там оказались, что за этим последовало и почему именно этот момент встает перед взором — тает в тумане.

Документальность и фотографичность, присущие манере художника, отлично работают на этот эффект — попытка отвести взгляд от персонажа и увидеть мир вокруг него увязает в живописном мареве, как в заднем плане, размытом портретным объективом или как в подробностях вытесненного воспоминания. Образ ребенка, как тревожащий флэшбэк в кино, раз за разом возникает на холсте, яркий, но размытый, неотступный, но ускользающий, диссоциативный, но указывающий на подтасовки и сбои памяти, кружащейся в ПТСР-вальсе.