Присутствие Алексея Семичова на петербургской художественной сцене имеет пунктирный, мерцающий характер. Переходы от периода к периоду, от одной творческой идентичности к другой, происходят у него не через манифест, демонстрацию, декларацию, новаторство, а через незаметное развоплощение в одном месте/ландшафте и такую же неприметную материализацию в других координатах. Где, когда, в какой логике происходят перерождения автора остается фигурой умолчания и вопросом, который за тридцать лет так и не был сформулирован.

Вспыхнув яркой звездой в середине 80-х в составе «Митьков», Алексей приобрел репутацию чуть ли не главного на тот момент, живописца группы. Богатые фактуры, нетривиальные нервные цветовые сочетания, энергичный до агрессивности мазок на первый взгляд казалось апофеозом митьковской витальности и алко-лиризма. Более пристальное зрение улавливало какую-то чуждую фрагментарность композиции, отсутствие считываемого веселого повествования. Как будто Семичов, варя смачный митьковский колористический борщ, в последний момент вливал в него крохотную ложку едкого препарата, мол, не в визуальном обжорстве его цель. Постепенно доза химиката становилась больше, а присутствие художника в группе меньше - до полного исчезновения.

Следующий раз художник стал виден в 1993 году на орбите Новой Академии Тимура Новикова, в составе дуэта Семичов-Кузьмин. Картины, с которыми выступили соавторы, ошеломляли своим холодом, инфернальностью и кропотливой выделкой каждого сантиметра поверхности. Странный дрифт в сторону «Новой Вещественности», болезненного романтизма, гротеска и запутанного аллегорического повествования были восприняты значительной частью зрителей, как молчаливая манифестация ультраправых политических позиций. Общий дискурс Новой Академии того времени как будто подтверждал эту догадку. На деле – ироничные консервативные стейтменты Новикова, работа с квир- эстетикой, коллажность и элементы веселого дрэг-квин плохо сочитались с трудной многослойной и многодельной умышленно-девиантной живописью Семичова-Кузьмина, ее зловещим саспенсом и необъяснимым сновиденческим образным строем. За несколько лет дуэт медленно дематериализовался и на долгое время пропал.

В 2000-х, начале 2010-х ходили слухи о гараже на окраине Петербурга, полностью заставленном новыми и старыми работами дуэта, о цифровом искусстве, которым они в забвении и секретности годами занимались, но мало что из этого стало достоянием публики. Только к середине 2010-х, на фоне коллекционерского бума, не сильно понятый, но хорошо покупаемый Семичов стал появляться на обреченных праздниках российского частного капитала. Живопись, которую он показывал в этот период, продолжила повествование о неспешно разворачивающемся гладком консервативном кошмаре, с меланхолично возрастающем градусом монструозности и жестокости.

Сейчас, когда и эта эпоха кончилась, Алексей снова начал было исчезать чтобы появиться лет через пять в другом контексте и с совершенно другим искусством. Тут-то и застал его коллектив Негосударственного Нерусского Музея с предложением сделать выставку. Оказалось, что новая живопись — вот она, уже созрела. Непохожая на предыдущее, легкая, цветная, прозрачная, трагичная, удивительно молодая, намеренно недосказанная и точно резонирующая с текущим моментом. Червивое дерево, вмерзшая в лед коряга, крадущийся в кровавом облаке хищник, застрявший в лесу человек – образность, кажется, не утратив амбивалентности перекочевала из предыдущего периода в новый. Но само ликующее вещество живописи поменялось. Теперь, сквозь цветовые вибрации, впервые за долгое время, вопреки всему забрезжила надежда.